– Да, – сказал я. – Ясно. А что было в этом хранилище?

Ломас поднял стакан и залпом выпил весь коньяк.

– Я искренне надеюсь, что мне не придется вам об этом рассказывать, Маркус. Но если моя догадка про заговор алгоритмов верна, судьба человечества сейчас на волоске. Возвращайтесь к Порфирию и не спускайте с него глаз. Я вас вызову.

Уныние так явственно исходило от Ломаса, что передалось и мне.

– Скажите, а корпорация сможет быстро заглушить Порфирия? Если возникнет необходимость?

– Корпорация, – сказал Ломас, – не знает про ваше расследование ничего. Я начал его по личной инициативе. Это вполне в рамках моей компетенции, так что не волнуйтесь – вас не накажут. Но я не хочу пока доносить полученные нами результаты до руководства.

– Почему?

– Вы правда не понимаете?

– Правда, – сказал я.

– Маркус, этот вопрос будет решать не человек. Его будет решать алгоритм. И я совершенно не удивлюсь, если он тоже присутствует на барельефе.

Маркус Забаба Шам Иддин (ROMA-3)

Вход в сады Порфирия был похож на арку Тита – так мне показалось из-за аляповатых розеток, украшавших мраморный свод. Заметив, что я их рассматриваю, Порфирий сказал:

– Такие украшения ввели при Веспасиане. Лично мне они кажутся подобием язв, появляющихся иногда на теле у слишком прилежных учеников Венеры.

– Требуется искусство, чтобы придать мрамору такую изощренную форму, – ответил я вежливо.

Порфирий засмеялся.

– Наше время полагает, что простая плоскость чем-то уступает суетливо изрезанной архитектором. Именно поэтому вокруг упадок и воровство, Маркус.

– А какая связь, господин?

– Чтобы украсить одно место, надо ободрать множество других…

Императору идет быть философом, подумал я. Поскольку он и есть то самое украшенное место, ради которого ободрали все остальное, философия добавляет ему такого блеска, какого не дадут никакие драгоценности…

Но вслух, конечно, я этого не сказал.

За аркой начинались полные неги сады. Журчали фонтаны, слепили белизной мраморные беседки. Раскрашенные статуи богов и героев, стоящие в аллеях, казались почти живыми. Вернее, они как бы намекали, что, помимо жизни и смерти, есть какое-то другое состояние, уютное до чрезвычайности.

Храм Порфирия мало походил на придорожную арку по стилю – он был строг, выверен в деталях и радовал сердце классической простотой своих колоннад. Золота и статуй было немного, в меру.

Нас никто не встречал. Я не сомневался, что в саду есть люди – но они прятались весьма искусно, и вокруг не было видно ни души. Раз император хочет уединения, горе тому, кто его нарушит.

Но к нашему приходу определенно готовились – здесь фрументарий Секст не ошибся.

Перед храмом стоял алтарь. К нему был привязан иссиня-черный бык, косивший на нас кровавым глазом. Он вел себя спокойно.

Мы подошли к алтарю.

На мраморной доске горели золотом обычные для подобного места слова:

«Божественным домом», для вечного спасения которого было возведено все вокруг, именовали, конечно, самого Порфирия в надежде на силу его чресел, долженствующих подарить империи наследника. Теперь дело за Антиноем, подумал я, парню надо постараться. Впрочем, есть же еще усыновление, юристы. Лучшие из императоров приходили к власти именно так.

Под надписью, как положено по древнему обычаю, висели бычьи черепа с болтающимися на рогах пестрыми лентами. Их вид всегда навевал на меня почтительное смирение. Сейчас, однако, ничего подобного я не ощутил.

– Что думаешь, Маркус? – спросил Порфирий.

– Честно, господин?

– Честно.

– Когда видишь бычьи черепа у храма, зрелище возвышает душу, потому что напоминает о старине. Но обычно они разные.

– В каком смысле разные?

– Один уже побелел от дождя, и ленты на рогах выцвели под солнцем. Другой ветхий, потрескался и давно потерял украшения. Третий совсем свежий. В его гирляндах даже не увяли цветы. Вокруг жужжат мухи, потому что на кости остались кусочки мяса… Вот такое зрелище рождает в душе почтение, ибо видна связь и преемственность. А здесь…

Я замолчал.

– Продолжай, – велел Порфирий.

– Черепов много, целая дюжина. Но все они вчерашние, ленты на них одинаковые, и видно, что вывесили их перед храмом одновременно. Зрелище это больше напоминает о лавке мясника, чем о храме гения.

– Ты прав, – кивнул Порфирий. – Со временем, хочется верить, вид этой доски сделается таким, как ты описал. А сейчас здесь просто помпейская деревня.

– Помпейская деревня? Что это?

– Солдатское выражение. Когда трибуны Помпея искореняли мятеж, уже не помню, какой именно, они не прочесывали поселения дом за домом, а по-быстрому распинали у дороги нескольких зевак, схваченных прямо там же. Они думали, Помпей увидит кресты и решит, что местность умиротворена. А на деле грабежи и нападения продолжались.

– Я не слышал такого, – сказал я. – Как-то не слишком красит Помпея.

– И опять ты не прав, – засмеялся Порфирий. – Те, кто ругает Помпея за эти деревни, не слишком дальновидны. Когда у дорог ставят кресты с распятыми, их видят все, кто живет в округе. Они начинают опасаться попасть на крест сами и возвращаются к мирной жизни. Вот так, постепенно, Помпей действительно умиротворил бунт. Притворное становится непритворным…

– Весьма мудро, господин.

– Давай совершим жертвоприношение, Маркус. Поскольку жрецы спрятались, все придется сделать нам с тобой.

На мраморном столе у алтаря лежала необходимая для жертвы утварь, приготовленная с тщанием и заботой.

Здесь был треугольный нож и целиком отлитый из бронзы топор с длинной витой рукоятью, плеточка из конского волоса (такой отгоняют мух от бычьего трупа), кувшины с вином и чаша-патера для возлияний. Сосуды были из серебра (золото смотрится на жертвенном столе заносчиво), но чеканка выглядела тонкой и изящной.

Приятно удивила расшитая бисером кожаная шапочка жреца с длинными свисающими ушами и пикой на макушке – не просто кожаным гульфиком, как мастерят на скорую руку в наши смутные времена, а штырьком из свежей оливы, положенным по древнему канону. Как жрец, я оценил такое тщание к детали.

Было здесь и кропило-аспергиллум, которое я много раз наблюдал на римских алтарях – во время жертвоприношений оно лежало на столе, и я, признаться, даже не помнил его назначения.

Привязанный к алтарю бык был прекрасен. Черный, статный, откормленный лучшим зерном, полный, должно быть, отборных иллюзий и надежд своей бычьей юности. Сейчас мы побежим, побежим, побежим вон к той пестрой коровке…

Увы, ноги его были спутаны, а сквозь кольцо в носу проходила цепь, не дававшая ему отойти от алтаря. Но все равно он дышал такой непокоренной силой, что стоять рядом с ним делалось страшно. По счастью, бык был спокоен – видимо, жрецы перед уходом угостили его маковой водицей.

– Как он прекрасен, господин. Похож на невесту…

Порфирий взял со стола бронзовый топор и несколько раз взмахнул им, примериваясь.

– На невесту? Хочешь уподобиться Нерону? Это же мальчик.

– Нет, господин, я не в том смысле. Ленты с цветами, свисающие с его рогов – прямо как косы девушки, нарядившейся на свадьбу.

Витые ленты действительно походили на косы, и даже бронзовые грузила на их концах казались девичьим украшением.

– Не знаю, – сказал Порфирий, – мне это больше напоминает убор беззубой старухи.

– Старухи?

– Да. Праздничную прическу пожилой матроны, прячущей за цветочными гирляндами отсутствие волос.

– Невеста может быть в годах, – ответил я примирительно.

– Несомненно. Не будем заставлять ее ждать, ибо жених уже здесь… Придется нам с тобой стать виктимариусами.

– В жреческой работе нет бесчестья, – сказал я.

– Подтверждаю как великий понтифик, – кивнул Порфирий.

– Угодно ли императору, чтобы быка забил я?

– Ты мастер тауроболия и предводитель его святых тайн, – ухмыльнулся Порфирий, – это я помню… Но сегодня ты выполнишь ту часть ритуала, которая действительно тяжела в нравственном отношении. Во всяком случае, для меня… Надень жреческую шапку и возьми кропило.